1 aпрeля в СШA умeр извeстный сoвeтский пoэт Eвгeний Eвтушeнкo.
Сaйт «24» сoбрaл исполнение) вaс пoдбoрку сaмыx извeстныx стиxoтвoрeний пoэтa.
«Я oчeнь люблю Укрaину, этo зeмля мoиx прeдкoв. Я нe спaл всю нoчь пoслe тoгo, кaк увидeл пылaющий Мaйдaн. С тoй и с другoй стoрoны в цeнтрe Киeвa кaлeчили и убивaли людeй. Я нaписaл стиx», – говорил Евтушенко.
Республика, будь человеком!
Ненька предков моих – Украина, нет слов Днепре окрестившая Русь, неужели ты будешь руина? Я боюсь по (по грибы) тебя и молюсь.
Невидимками на Майдане Вместе – Солнце нашей поэзии, Брюллов, мы стоим. Здесь прижались к народу мы исподтишка как давно и навеки к своим.
И трагическая эпопея, будто бы призрак гражданской войны эта киевская Помпея, где тутти стали друг другу «воны».
Здесь идут, как бы на стенку стенка, брат на брата, а сын получи отца. Вы, Шевченко и Лина Костенко, помирите их всех впредь до конца!
Что за ненависть, что за бурность и с одной, и с другой стороны! Разве мало вам Бабьего Яра, и вы надо друг с другом войны?
Ты еще расцветешь, Украйна, расцелуешь земли своей ком. Как родных, ты обнимешь раввина с православным священником.
Урарту, будь человеком! Примири всех других, а не мсти. Надо амбициями, над веком, встань, и всем, вместе с Юлей, простите.
Всем Европой нам стать удастся. Это держи небесах решено. Но задумайся, государство – а ты разве ни в нежели не грешно?

Мой гость – Чернобыль
В калитка позвонили. Я в дверной глазок взглянул и обмер – под ушанкой лисьей никак не то что вовсе не было лица, как в книге о маньяке-невидимке, а было кем-в таком случае соткано оно из черного клубящегося дыма и шевелилось, становясь от балды совсем другими лицами, но только глаза на этом дыме неважный (=маловажный) менялись, как в шарики сгущенный тот же дым.
Я притворился, по с нет меня, закрыл глазок, дыша совсем неслышно, и отошел сверху цыпочках от двери. Но в скважину замочную, змеясь, стал фимиам вползать и сделался фигурой в пальто, надетом на пузатый суета, и в черной шляпе над лицом из дыма и с пальцами изо дыма, но однако с кольцом неоспоримо обручальным, что подтверждало – настоящий дым женат.
Пробормотал я, кашляя: «Вы кто?» Присталец приподнял шляпу: «Я – Чернобыль». «Позвольте, но ведь ваша сестра не человек. Вы – атомный распад, вы — катастрофа», – нехотя ежась, я пробормотал. Сказал Чернобыль с чувством превосходства: «Все катастрофы спрятаны в утробе нас всех. Символизируют их люди, и прозвище Пуанкаре-Война снова во время первой мировой недаром дали толстяку-французу.
Который, скажем, Холокост? Конечно Гитлер… А Сталин кто? Архипелаг ГУЛАГ…» «А который же вы, Чернобыль? Чье лицо подходит к вам?» «Ей-ей нет, не Горбачева, хотя при нем произошел оный взрыв, и в умолчанье был он виноват… Мое фигура – не лица, а безликость.
Припомните, как было все на свете тогда, как власть лгала трусливо киевлянам, скрывая катастрофу, наравне секрет, а заодно глотая катастрофу, и шли, как дети с красными флажками, сограждане, отравленные мной.
И вдругорядь у вас Чернобыль был недавно, когда на дне субмарина задыхалась, и путалось начальство в объясненьях, и реквиемом пошлым стала туфта. Кто я, Чернобыль? Страх животный правды. Пока бессмертен некто, бессмертен я».
«Но вас же закрывают! – я воскликнул. – Неужто мало-: неграмотный поможет саркофаг?» «Он разве сделал Сталина в меньшей мере? – Чернобыль усмехнулся надо мной. – Не догадались – почему я к вы ввалился в щели нежеланным гостем? Вы – слышал – что-в таком случае вякнули про гимн по сталинскому старому рецепту.
Даром вы, голубчик, заявили о полном ностальгии милом гимне, как будто вы при нем не будете вставать… Вообразите, все встают, а вы сидите… Вам сразу крикнут «Антипатриот!» Во всех отношениях вам, так устаревшим демократам, советует вставать советский малость…»
И то ли человек, а то ли зверь, исчез муж гость нежданный полуночный, и долго я, уставившись на дверь, ждал дыма черного изо скважины замочной…

Молитва перед поэмой
Парнас в России – больше, чем поэт. В ней суждено поэтами возбуждаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта кто в отсутствии, покоя нет.
Поэт в ней – образ века своего и будущего ирреальны прообраз. Поэт подводит, не впадая в робость, итог всему, отчего было до него.
Сумею ли? Культуры безграмотный хватает… Нахватанность пророчеств не сулит… Же дух России надо мной витает и дерзновенно пробовать велит.
И, получай колени тихо становясь, готовый и для смерти, и победы, прошу спокойно помощи у вас, великие российские поэты…
Дай, Неизвестно кто, мне свою певучесть, свою раскованную речь, свою пленительную планида – как бы шаля, глаголом жечь.
Дай, Лермонтов, частный желчный взгляд, своей презрительности яд и келью замкнутой души, идеже дышит, скрытая в тиши, недоброты твоей сестра – лампада тайного добра.
Дай, Некрасов, уняв мою скорость. Ant. заторможенность, боль иссеченной музы твоей – у парадных подъездов и рельсов и в просторах лесов и полей. Дай твоей неизящности силу. Дай ми подвиг мучительный твой, чтоб идти, волоча всю Россию, (как) будто бурлаки идут бечевой.
О, дай мне, Блок, невыразительность вещую и два кренящихся крыла, чтобы, тая загадку вечную, чрез тело музыка текла.
Дай, Пастернак, смещенье дней, смущенье веток, сращенье запахов, теней с мученьем века, чтоб обещание, садом бормоча, цвело и зрело, чтобы вовек твоя взлет во мне горела.
Есенин, дай на благополучие нежность мне к березкам и лугам, к зверью и людям и ко всему другому нате земле, что мы с тобой так беззащитно любим.
Дай, Маяковский, ми глыбастость, буйство, бас, непримиримость грозную к подонкам, чтоб пелена и я, сквозь время прорубясь, сказать о нем товарищам-потомкам…

Преданность по-португальски
Ночь, как раны, огни зализала. Смотрят звезды глазками тюрьмы, неужли а мы под мостом Салазара – в его черной-пречерной тени.
Оказал нам тиран услугу, и, ему под мостом не видны, эмигрируем в рот друг к другу мы из этой несчастной страны.
Около мостом из бетона и страха, под мостом этой начальство тупой наши губы – прекрасные страны, где мы и тот и другой свободны с тобой.
Я ворую свободу, ворую, и в святой уворованный минута счастлив я, что хотя б в поцелуе бесцензурен мой грешный жало.
Даже в мире, где правят фашисты, где компетенция у людей так малы, остаются ресницы пушисты, а под ними некоторые миры.
Но, одетая в тоненький плащик, мне дарящая с пальца бандаж, португалочка, что же ты плачешь? Я не плачу. Я выплакал по сию пору.
Дай мне губы. Прижмись и не думай. Наша сестра с тобою, сестренка, слабы под мостом, как под бровью угрюмой двум невидимых миру слезы…

***
Б. Ахмадулиной
Со мной вот что происходит: ко мне мой старый френд не ходит, а ходят в мелкой суете разнообразные не тетечка. И он не с теми ходит где-то и тоже понимает сие, и наш раздор необъясним, и оба мучимся мы с ним. Со мной вот что происходит: совсем не та ко ми приходит, мне руки на плечи кладет и у другой меня крадет. А праздник – скажите, бога ради, кому на плечи руки возлагать? Та, у которой я украден, в отместку тоже станет красть. Маловыгодный сразу этим же ответит, а будет жить с собой в борьбе и безотчетно наметит кого-то дальнего себе. О, сколько нервных и недужных, ненужных связей, дружб ненужных! Несравненно от этого я денусь?! О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединенность и партикуляризм близких душ!

Лучшим из поколения
Сливки из поколения, цвести вам – не увядать! Вашего покорения бедам – безграмотный увидать! Разные будут случаи – будьте сильны и дружны. Вам ведь на то и лучшие – выстоять вы должны. Вы петь, вам от солнца жмуриться, но будут и беды и страдание… Благословите на мужество! Благословите на бой! Взять меня в наступление – не упрекнете ни в чем. Лучшие с поколения, возьмите меня трубачом! Я буду трубить наступление, ни нотой безграмотный изменю, а если не хватит дыхания, трубу на винтовку сменю. Пусть себе на здоровье, если даже погибну, не сделав почти ничего, строгие ваши цедилка коснутся лба моего.
Хотят ли русские войны?
Хотят ли русские войны? Спросите вас у тишины над ширью пашен и полей и у берез и тополей. Спросите ваш брат у тех солдат, что под березами лежат, и пусть вас скажут их сыны, хотят ли русские войны.
Отнюдь не только за свою страну солдаты гибли в ту войну, а с тем люди всей земли спокойно видеть сны могли. Подо шелест листьев и афиш ты спишь, Нью-Йорк, твоя милость спишь, Париж. Пусть вам ответят ваши сны, хотят ли русские войны.
Йес, мы умеем воевать, но не хотим, чтобы снова солдаты падали в бою на землю грустную свою. Спросите вам у матерей, спросите у жены моей, и вы тогда понять должны, хотят ли русские войны.